Владимир Малик - Посол Урус-Шайтана [Невольник]

По самому гребню горы двигались двое. Чёрные сгорбленные фигуры чётко вырисовывались на фоне холодного декабрьского неба. В тишине бескрайней степи под солнцем сверкал серебристый снежок, белым покрывалом укутывал землю, цеплялся за разлапистый сухой бурьян.

Замёрзшая, вся в кочках, дорога неожиданно повернула вниз.

Высокий истощённый старик держался левой рукой за плечо подростка лет пятнадцати, а правой опирался на толстую, суковатую клюку. Споткнувшись о большой ком земли, он чуть было не упал, но мальчик успел удержать. Большая торба из серого полотна, что болталась у старика за спиной, отлетела и стукнула по худому, высохшему телу. Послышался жалобный перезвон струн.

— А черт тебя подери, Яцьку! — сердито пробурчал старик. — Ведёшь меня по каким-то буграм и ухабам… Ещё кобзу, чего доброго, разобью и ноги поломаю.

— Не поломаешь, деда, — спокойно ответил мальчик, шмурыгая посиневшим от холода носом. — Уже недалеко… Вон и Сечь видно!

— Что ты мелешь? Как это — Сечь? Где?

— Да перед нами же!

— Правда?

Старик остановился и вытянул вперёд голову на тонкой морщинистой шее, уставив в синий морозный простор глубокие чёрные провалы вместо глаз. Из них текли слезы.

В лицо повеяло ветром.

Старик вдруг тяжело задышал и больно вцепился костлявыми пальцами в плечо поводыря. Потом опустился на колени, сбросил кудлатую овечью шапку и склонил пепельно-седую голову в низком поклоне. Из груди вырвался не то стон, не то плач. Вскоре паренёк услышал неразборчивое бормотание: старик, наверно, молился.

— Ну пошли же, деда! Не то и замёрзнем тут, на этой горке… Насквозь же продувает! — начал упрашивать паренек, втягивая голову в потёртый воротник старой сермяги. — Нашёл где молиться… Чай, не в церкви!

Но старик словно не услышал этих слов. Вытер полою заплаканное лицо, встал и несколько раз вдохнул воздух, будто пробовал его вкус.

— И вправду Сечь! — промолвил глухо. — Пахнет дымом из кузни… Горячей окалиной несёт… Кузнецы небось передержали железо в горне… И ещё печёным хлебом… Слышишь, Яцько?

Яцько промолчал: он ничего не слышал. Только насмешливо покрутил головой: и придумает же такое старый! Окалина… Печёный хлеб… Да до Сечи целых пять вёрст ещё! Намахаешься клюкой… Надышишься в закоченевшие руки… Если бы рукавицы какие-никакие, то терпел бы как-нибудь. А так — хоть плачь! Кончики пальцев так замёрзли — болят, как отрубленные… А вокруг голая степь. Ветерок небольшой, но до костей пронизывает.

— Ну, что ж ты молчишь? — рассердился старик. — Или, может, обманул меня, разбойник, что Сечь уже видно? А? Посмеялся над слепым?

— Охота была, — буркнул Яцько. — Сам туда спешу, как к родной матушке.

— А может, это и не Сечь? — допытывался старик. — Скажи мне, ты видишь там реку в лощине?

— Да говорю же — Сечь!.. Вон Днепро блестит против солнца молодым ледком… или водой — кто его разберёт отсюда… Блестит, будто серебро!.. А на полуострове — крепость. Хорошо вижу высокие стены с острым частоколом. И башню над воротами… Не разберу только, что там в середине понастроено… Далеко. И ветер слезу нагоняет, чтоб ему пусто было!

Старик дрожал как в лихорадке.

— А церкву… церкву посреди крепости… видишь?

— Ещё бы! Вон как блестит золочёными куполами!

— Это она! Мать наша, Сечь! — прошептал старик и направил пустые глазницы в ту сторону, где, как ему чудилось, стояла казацкая крепость. — Добрался-таки! Через двадцать пять годов, а добрался!.. Слепой, никчёмный… Но все же помру среди своих, среди побратимов…

Его высокая худая фигура словно застыла на фоне синего неба. Старик чем-то походил на огромную птицу: и протянутая вперёд, будто крыло, рука, и большой крючковатый нос, и тонкие ноги в белых холщовых штанах, — точь-в-точь умирающая птица взобралась на скалу, чтобы с неё, с высоты птичьего полёта, в последний раз взглянуть на родную землю, которую пришло время покинуть.

— А перед крепостью что? Есть ли там слободка? — снова взволновался он.

— Есть. Вроде села, — большая, красивая.

— И вправду Сечь! — Старик засуетился, заспешил и снова схватил узловатой рукой паренька за плечо. — Тогда пошли быстрее! Не мешкай! Пошли!.. Чтобы до захода солнца там быть…

Яцько подтянул лямку торбы, которая свисала чуть ли не до пят, стукнул клюкой по звонкой мёрзлой земле, и они рысцой стали спускаться с горы.

Корней Метелица, высокий, дородный запорожец с длинным седым оселедцем[1] и золотой серёжкой в правом ухе, отбивался сразу от троих — Секача, Товкача и Арсена Звенигоры. В каждой руке он держал по сабле и орудовал ими так умело, что молодцы, хотя и наседали на старого, с опаской поглядывали на синевато-стальные молнии сабель знаменитого на все Запорожье рубаки. Даром что это только игра: одно неосторожное движение — и острое лезвие рассечёт руку до кости, скользнёт по темени.

Низкое зимнее солнце склонилось на запад, за высокие, с дубовым частоколом, валы крепости и слепило нападающих. Хитрый Метелица намеренно ставил своих молодых противников в невыгодные условия. В бою все имеет значение: и умение выбрать время для нападения, и отступление, если понадобится, и обманный выпад, что подводит врага под удар, и местность использовать, и освещение. Всем этим старый казачина пользовался с непревзойденной находчивостью, к тому же ещё подтрунивал над своими учениками.

— Секачик, подтяни штаны, не то потеряешь! Какой же из тебя, к чертям, казак будет без штанов? Да очкур завяжи покрепче!

Под смех и гогот толпы казаков Секач поддёрнул левой рукой широкие красные шаровары и, разъярённый, свирепо бросился вперёд. Но мощный удар сразу охладил его пыл: сабля вылетела из руки и с лязгом покатилась по земле. Секач в растерянности остановился и стал скрести грубыми пальцами выбритый до блеска затылок.

А Метелица спуску не давал:

— Эй, Товкачик, чего разомлел, как линь в ушице? Вертись быстрее, сучий сын! Будь казаком, а не квашнёй с тестом! — гаркнул он и плашмя огрел саблей по широкой спине неповоротливого крепыша.

Тот споткнулся, как спутанный конь, сплюнул и, вытирая рукавом вспотевший лоб, вышел из круга.

Остался один Звенигора.

Метелица сразу посерьёзнел. Отбросил саблю, что держал в левой руке. На изборождённом морщинами и шрамами лице обрисовались синие жилы. По всему видно, что с этим противником он считается.